Что ты хочешь узнать об этом проклятом месте?
Об этом грязном здании, выстроенном неподалёку от центра Москвы столетие назад, в виде невысокого колодца с внутренним двориком, глядя на которое и не поверишь, что в нём сокрыто от посторонних глаз целых три этажа.

Обычное здание, одно из нескольких каменных сооружений на территории тюрьмы, но для её обитателей оно стоит особняком. Это один из последних кругов местного Дантова ада. Попавших туда ждут холодные сырые камеры и диагноз — туберкулёз.

О ком из отверженных ты хочешь услышать? Из многих тысяч, когда-либо населявших корпус под хлёстким именем тубонар, — не всё ли равно, о ком говорить?
Жизнь каждого существа на грешном свете может показаться интересной, особенно когда дни его не похожи на твои. Вот как, к примеру, у того же Харона, вальяжного, мирного и любимого за то всеми, в ком ещё не угасла способность испытывать это, может быть, самое человеческое чувство. Любили Харона его соседи, ибо не было у него, в отличие от всех томившихся здесь, преступного прошлого, не хворал он как все заразной болезнью в настоящем, а что в будущем его ждало, так то же что и всех, от этого никто ещё не уходил.

Харон уже стар, почти весь день дремлет и, кажется, вполне доволен тем, что доживает свой короткий век безвылазно в полутёмном, сыром помещении, с маленьким мутным оконцем под самым потолком.
Здесь он старожил, много поменялось у него соседей, и стариков и вроде бы молодых, но уже отмеченных печатью болезни, а оттого казавшихся не по годам изможденными.
Привык он к частой перемене своих спутников, и редко когда привязывается к кому-то из них. Нынешний его сосед уже немолод, худощав, глаза его, цвета запекшейся крови, слезливо блестят. Он почти всё время лежит неподвижно, укрывшись одеялом, и лишь изредка жалуется Харону на свое самочувствие.

Дни здесь однообразны, череда их проходит незаметно, не принося ни надежды, ни облегчения.
Сейчас раннее утро, его новый сосед спит, ни звука не доносится до чуткого слуха Харона, тихо мурлычет он и, слегка выпустив когти, теребит грубое одеяло на нарах своего спутника. Острые кошачьи глаза меркнут под прикрытыми в полудрёме веками, Харон затихает и погружается в сон.

Полумрак сырой подвальной камеры рассеивается, будто унесенный вольным ветром, и солнечный свет заливает пространство.
Видит Харон себя совсем молодым, играющим на свежей траве. Ночью прошел дождь, и пробежав сквозь кусты у запретки, он отряхивает воду со своих лап. Хоть недолго живет он на свете, а уже знает, что мир его невелик, обнесен высоким забором и нет из него выхода ни людям в одинаковых черных робах, ни разномастным кошкам, в изобилии расплодившихся в то время на зоне. Жили они в разных уголках и под чистым небом и в каменных зданиях, мало у них здесь было врагов. Так и Харон прожил целый год у мастерских, под визг циркулярной пилы, среди казавшегося сейчас бесконечно далёким запаха древесины.

Вдалеке раздаются шаги, прекращается сон Харона, вскидывает он голову и просыпается окончательно.
За железной дверью слышны голоса и повизгивание колёс, наступило время завтрака.
Невнятный шум всё ближе, и вот, наконец, баландерская тележка остановилась у их камеры. Лязгнула и распахнулась кормушка в железной двери и в маленьком, тускло освещенном проеме появилась сероватая роба баландёра. Никогда не был он чистоплотным, а в суматошной его работе и времени не хватает на излишнюю опрятность. Изредка только, после тычков надзирателей, стирает он свою, когда-то белую рубаху, через несколько дней вновь покрывающуюся пятнами от расплёсков баланды.
Человек уже держит наготове помятую алюминиевую посуду. Получив свою порцию, он пробует осторожно баланду по краю, но после нескольких ложек его начинает бить кашель. Отдышавшись человек неподвижно сидит, запрокинув голову и только губы его беззвучно шевелятся. Проходит время, смолкают шаги за дверью, и только кошачий слух улавливает, как баландерская тележка громыхает уже почти у самой лестницы, за двумя изгибами коридора.
— Люди понимают только те страдания, от которых умирают, — со вздохом шепчет человек, — похоже, это тот самый случай, а никому нет дела.
Возобновлять трапезу он не собирается и, подоткнув, чтобы не забрызгать, одеяло, ставит баланду на нары и подзывает внимательно глядящего на него кота. Иной посуды в камере не имеется, так и едят они по очереди, ведь слишком разные они, чтобы не иметь довольно общего.
Вот еда закончена, кот поднимает голову и начинает умываться.
Медленно движется солнечный луч по стене камеры, человек снова неподвижен, слышно лишь его слабое дыхание.

Вновь засыпает и Харон. Видит он себя уже в тот год его жизни, когда пришёл новый начальник всего этого местного мира. Был он лютее прежнего не только к людям, но и ко всему живому, что не гавкало и не сидело покорно на цепи по будкам. По его указанию, однажды утром, в столярной мастерской сколотили из неструганной древесины большой ящик, который к обеду уже стоял у вахты. Дано было начальником указание ловить по зоне кошек, а если какие будут обнаружены в камерах, то отбирать и сносить всех в этот ящик. А охотникам из зеков, вызвавшимся ловить, было объявлено, что кто больше принесет кошек, то большие поблажки при досрочном освобождении будут. Посмеяться бы людям над такими словами, но велика глупость и надежда на чудо. К вечеру полна была деревянная кошачья темница. Фырчали и шипели молодые, тихо поджимали под себя лапы умудренные опытом коты, а большинство лежало молча, со свернутыми шеями и с разбитыми об угол головами. Так было сподручнее носить их к ящику.
Попался в тот день и Харон под горячую руку вертухаю на тубонаре. Но видно недосуг было его к ящику тащить или ещё по какой причине, нам не ведомой, но подошел он к камере в самом дальнем конце подвального коридора, открыл кормушку и забросил кота внутрь. Зацепился тогда он об острый край, вырвал клок шерсти и с шипеньем свалился на голый цементный пол. Так и оказался здесь, в этой камере, куда не заглядывают врачи, которую обходит персонал, а бывает лишь там молчаливый зек из обслуги, чья обязанность вывозить из камер умерших. Обходили стороной эту дальнюю камеру в конце коридора, и была она одиночкой для безнадёжно больных, тех, кому отмеряли врачи не больше месяца на этом свете…

Просыпается от того сна и открывает глаза Харон. Солнечный лучик уже исчез, близится вечер. Слышно только шум ветра за маленьким окном, да капает понемногу вода. Человек всё так же неподвижен, и кот, потянувшись, спрыгивает на пол. Вот и ещё один день прошёл. День одного из обитателей этого страшного здания.

Пройдет время и в будущие дни всё будет забыто. Исчезнет память о прежних людях, когда-то живших здесь, как давно исчезла их ненависть и надежда, и жажда жизни. Будут здесь новые, которым, как и прежним, может быть, доведётся увидеть Харона на своём пути в царство мертвых.